«Этот ребенок! Я больше не могу!»   Кто отвечает за маленького бесенка?

 

Способны ли взрослые понять детей? Как они претворяют в жизнь свое понимание? Агрессивность и любовь. Понимать себя — понимать детей. Ответственность за вину. Не забывать, кто здесь маленький. Власть в моих руках.

 

Начну цитатой из «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери:

 

«Когда мне было шесть лет, в книге под названием „Правдивые истории“, где рассказывалось про девственные леса, я увидел однажды удивительную картинку. На картинке огромная змея — удав — глотала хищного зверя.

 

В книге говорилось: „Удав заглатывает свою жертву целиком, не жуя. После этого он уже не может шевельнуться и спит полгода подряд, пока не переварит пищу“.

 

Я много раздумывал о полной приключений жизни джунглей и тоже нарисовал цветным карандашом свою первую картинку. Это был мой рисунок № 1. Вот что я нарисовал.

 

Я показал мое творение взрослым и спросил, не страшно ли им.

 

— Разве шляпа страшная? — возразили мне.

 

А это была совсем не шляпа. Это был удав, который проглотил слона. Тогда я нарисовал удава изнутри, чтобы взрослым было понятнее. Им ведь всегда нужно все объяснять. Вот мой рисунок № 2.

 

Взрослые посоветовали мне не рисовать змей ни снаружи, ни изнутри, а побольше интересоваться географией, историей, арифметикой и правописанием. Вот как случилось, что шести лет я отказался от блестящей карьеры художника. Потерпев неудачу с рисунками № 1 и № 2, я утратил веру в себя. Взрослые никогда ничего не понимают сами, а для детей очень утомительно без конца им все объяснять и растолковывать.

 

...

 

На своем веку я много встречал разных серьезных людей. Я долго жил среди взрослых. Я видел их совсем близко. И от этого, признаться, не стал думать о них лучше.

 

Когда я встречал взрослого, который казался мне разумней и понятливей других, я показывал ему свой рисунок № 1 — я его сохранил и всегда носил с собою. Я хотел знать, вправду ли этот человек что-то понимает. Но все они отвечали мне: „Это шляпа“. И я уже не говорил с ними ни об удавах, ни о джунглях, ни о звездах. Я применялся к их понятиям. Я говорил с ними об игре в бридж и гольф, о политике и о галстуках. И взрослые были очень довольны, что познакомились с таким здравомыслящим человеком».

 

Действительно ли взрослые не способны понять детей? Или же понимаем мы их хорошо, только вот что-то мешает нам проявлять наше понимание? Не скрывается ли за нашим непониманием нечто гораздо большее? Теперь, когда мы уже имеем «опыт общения с педагогическими духами», нас трудно обмануть. Поэтому спросим себя: может быть, это неосознанный страх?

 

В психоанализе известен страх взрослого человека перед активизацией собственных переживаний из далекого детства.

 

Принято считать, что детство — счастливая пора, во всяком случае, это внушают детям взрослые: ведь у детей нет взрослых забот, они «живут на всем готовом». Эта сентенция, однако, становится сомнительной, стоит только задуматься о мере зависимости ребенка, даже если ему повезло родиться в семье, где «все делается для детей». Кроме того, первые семь лет жизни человека заполнены такими психическими бурями, каких не будет уже больше никогда в его жизни. Противодействие этим бурям и приспособление к социальным нормам тоже требуют грандиозной работы, на которую впоследствии человек уже не способен. Не случайно слишком мало из того времени сохраняется в нашей памяти. В психоанализе это явление, открытое еще Фрейдом, называется инфантильной амнезией. О свойстве человеческой памяти «забывать» то, что причиняет нестерпимую боль и вызывает чувство вины или стыда, мы уже говорили.

 

Другая причина «непонимания» взрослыми детей заключается в том, что вера в те или иные сомнительные педагогические теории, как мы уже видели, защищает от осознания горьких истин, признаться себе в которых нет сил. Такое признание грозит поставить с ног на голову наш внутренний мир, опрокинув все то, чему нас учили с детства.

 

Вот что пишет Фигдор в своей работе с прекрасным названием: «Я тебя понимаю, но я тебе этого не скажу»:

 

«Учительница начальной школы жалуется на ученика, который „осложняет ей жизнь“. Первоклассник Норберт вообще не был подготовлен к тому, чтобы подчиняться школьным правилам, и это — несмотря на хорошие способности — уже через несколько недель привело к отставанию в успеваемости. Он невнимателен, разговаривает на уроках или распаковывает свой завтрак („Я хочу есть“), встает с места, смотрит в окно, забирается на радиатор, разглядывает комиксы. Но если учительница стоит рядом и занимается исключительно c ним, он с удовольствием делает все, что от него требуется. „Собственно, он очень милый мальчик, — задумчиво заключает свое повествование фрау М., — не агрессивен и обижается, если ему делают замечания. Просто этот ребенок требует безраздельного внимания и, если я занята c другими, он добивается своего шалостями. А когда другие смеются его выходкам, он чувствует себя вознагражденным. В такие моменты между нами разражается настоящая борьба за власть“. И немного подумав, добавляет: „Хотя, мне кажется, я ему нравлюсь“. На мой вопрос, как именно она реагирует на поведение Норберта, учительница отвечает: „Вначале я вежливо прошу его не отвлекаться, что, как вы сами понимаете, ничего не дает. После нескольких замечаний, когда я уже окончательно чувствую свое бессилие, пишу замечание в дневник. Иногда наказываю за выходки, но чаще всего стараюсь просто его не замечать — ведь это все равно ничего не дает...“ Последние слова она произносит совсем подавленным тоном».

 

Эта учительница принимает участие в работе супервизионных групп, интересуется психологией, прекрасно понимает важность состояния детской души и свои педагогические задачи воспринимает очень серьезно. Но как реагирует она на поведение Норберта, хотя прекрасно понимает, что безраздельное внимание — важная душевная потребность этого ребенка? Старается «просто его не замечать»... При этом она не забывает упомянуть, что мальчик ей по-человечески симпатичен.

 

Тут следует обратить внимание на еще один фактор. Эта учительница не считает порядок в классе абсолютно необходимым, она сама относится к нему, как к чему-то, чего может и не быть. А что еще хуже — она снимает с себя ответственность за соблюдение этого порядка, перекладывая ее на детей.

 

Фигдор пишет далее:

 

«Подобное мне не раз приходилось наблюдать и у родителей: они тоже часто, великолепно понимая ребенка, стараются ни в коем случае ему этого не показать. Более того, их действия нередко демонстрируют обратное их чувствам. Порой они злятся, несмотря на то что сочувствуют ребенку, делают ему выговор, на самом деле находя его поведение забавным, или же цедят сквозь зубы: „Это очень печально“, хотя на самом деле лопаются от негодования. Наша учительница, к примеру, вежливо просит: „Пожалуйста, будь любезен…“, на самом же деле она требует от ребенка определенного поведения и невыполнение своего требования записывает ему на счет».

 

Замечу, что в австрийских школах это действительно порой выходит за рамки здравого смысла. Когда моему сыну было лет восемь, он посещал обязательные занятия танцевальной группы. Однажды мне пришлось прийти за ним раньше времени, и я поднялась в класс. Моим глазам открылась такая картина: все дети танцуют, прилежно исполняя полагающиеся па-де-па и па-де-де, а мое сокровище лежит на полу, подняв ноги на зеркало, и... поет. Учительница, увидев меня, тут же позлорадствовала: «Вот, как хорошо, что вы пришли, полюбуйтесь на вашего сына!» Я в растерянности: «Что значит „полюбуйтесь“? Вы что же, не в состоянии заставить ребенка делать то, что от него требуется?..» То, что я услышала в ответ, лишило меня дара речи: «Я здесь для того, чтобы их учить, а не для того, чтобы воспитывать!»

 

С одной стороны, это был уже упрек в мой адрес: я плохо воспитываю своего ребенка! А тон, каким это было сказано, делал из меня самой невоспитанную маленькую девочку. С другой стороны, эта учительница очевидно сама верила в то, что воспитывать детей обязаны исключительно родители, и в школу, где дети проводят до восьми часов в день, они должны приходить уже идеально воспитанными.

 

Это к вопросу об ответственности взрослых и о дисциплине.

 

А сейчас вернемся к Норберту. Позже, в ходе работы супервизионной группы, учительница призналась, что ей даже симпатична независимость Норберта. Этот мальчик был противоположностью той исключительно послушной, целиком зависимой от взрослых девочке, какой она сама была в его возрасте. Собственная зависимость причиняла ей немало страданий, и теперь она бессознательно поощряла в Норберте то, чего в свое время не хватало ей самой. После нескольких бесед на эту тему она пришла к выводу: «Да, я теперь вижу, что проблема здесь не только в Норберте, но и во мне. Но что мне делать?» Этим вопросом было положено начало большим изменениям.

 

Там, где взрослые способны взять ответственность на себя, а не перекладывать ее на ребенка, начинаются по-настоящему добрые и здоровые психические отношения. Детям необходима та опора, которую может дать только твердость ответственного взрослого, при условии, конечно, что эта твердость основана на любви и понимании.

 

В большинстве конфликтных ситуаций, как мы уже говорили, замешано чувство вины, и оно совершенно невыносимо. Это запрограммировано в нашей природе, что имеет и свою положительную сторону, иначе мы были бы не в состоянии жить в обществе. Полное отсутствие чувства вины может сделать человека зверем, но когда это чувство слишком велико, мы, теряя над ним контроль, заболеваем. Известно, что крайности не приносят счастья, — недаром середину называют золотой.

 

Захлестывающее чувство вины требует немедленной защиты, что и выражается порой в действиях, о которых мы сами потом жалеем. Кроме того, мы торопимся переложить вину на других — на детский сад, на разведенного супруга, на тещу или свекровь, а детский сад, в свою очередь, все валит исключительно на родителей... А самое печальное, чаще всего виноват оказывается сам ребенок, именно на его голову сыплются упреки со всех сторон.

 

Но если посмотреть внимательнее на характер этих упреков, то виноват он чаще всего просто в том, что он ребенок. Как мы уже говорили, нельзя верить в то, что малыш будет безукоризненно исполнять все, что от него требуется. Это противоречило бы самой его природе. Детям полагается быть экспериментаторами, иначе в них никогда не разовьется способность к творчеству[1].

 

Родители всего лишь люди, причем обремененные большими заботами, и если им самим недостает душевного равновесия и уверенности в себе, как могут они воспитать эти качества в детях? Это надо всегда иметь в виду, когда мы имеем дело с детскими шалостями или непослушанием, и не торопиться винить детей за то, что они дети. Атмосфера может значительно разрядиться, если подумать о том, что ребенок не виноват. Это нам недостает времени и душевных сил, чтобы порадоваться творческой активности и независимости любимого ребенка.

 

Фигдор рассказывает, что студентом последнего курса он проходил практику в детской психиатрической больнице и работал под руководством опытного профессора. Однажды из-за отсутствия профессора ему пришлось самому обследовать семилетнюю Кати. Он прочел в истории болезни, что, по словам матери, девочка не желает учиться, у нее, скорее всего, унаследованная от отца легастения[2], кроме того, она строптива, пуглива и агрессивна, и т. д. Обследовав ребенка, Фигдор не обнаружил никаких отклонений в развитии, хотя все указывало на напряженные отношения с матерью. И он откровенно выложил это, когда мать явилась за результатами обследования. Реакция матери ошеломила доктора. Та стала кричать, что он молодой неуч и ничего не понимает в детях, после чего в сердцах хлопнула дверью и ушла.

 

Только после этого молодой доктор заглянул в записи первой беседы с матерью, оставленные профессором. Выяснилось, что эта мать вынуждена была выйти замуж по причине беременности. Сама она была доктором наук, а муж, простой рабочий, очевидно не желал повышать свое образование, что для этой честолюбивой женщины было большой травмой. Дочь тоже не оправдывала ее надежд, не желала радовать своими успехами. Мало того, у девочки были нежные отношения с отцом, и мать чувствовала себя совсем одинокой. Только теперь Фигдор понял, какую боль причинил этой женщине. Она ожидала от него сочувствия, понимания, ее агрессивные импульсы по отношению к ребенку требовали поддержки. Такой поддержкой могло оказаться предложение нанять девочке репетитора, оставить ее на второй год, обратиться к психотерапевту, в конце концов, отослать в интернат.

 

Консультант, разумеется, обязан проявлять много такта по отношению к внутренним проблемам самих родителей. Фигдор спрашивал себя, почему же он не поинтересовался предысторией, почему заранее не посмотрел записи о беседе с матерью. После некоторых раздумий он пришел к выводу: чаще всего мы спонтанно идентифицируем себя с детьми и начинаем ненавидеть родителей, причиняющих им боль. И мы не хотим ничего знать об их проблемах.

 

 

 

Так же воспитатели детских садов часто ожидают от родителей, что те, как заведенные механизмы, будут делать все необходимое для своих детей. А если этого не происходит, педагоги начинают обращаться с мамами и папами, как с непослушными детьми, и в результате пожинают реакции, похожие на детские: сопротивление, раздражение, чувство вины, страх, оборонительную позицию.

 

Маленькая Саша то и дело нарушала запрет матери есть сладкое перед обедом. Мать пыталась по-доброму образумить ребенка, но у нее ничего не получалось. Однажды, застав девочку стоящей на кухонном столе и обшаривающей верхнюю полку, она не выдержала и залепила ей пощечину.

 

После этого мать в отчаянии: ведь она обещала себе никогда не делать того, что делала ее собственная мать. Она хорошо помнила, как ненавидела ее за это, особенно когда была подростком. Теперь ее собственная дочь будет ее точно так же ненавидеть!..

 

Именно эти страхи и мешали матери наложить запрет со всей твердостью. Она боялась выглядеть агрессивной в глазах ребенка и уповала на то, что достаточно дочке все правильно объяснить... и т. д. Но дети, как мы уже говорили, не в состоянии сами всегда делать только то, что от них требуется, они нуждаются в том, чтобы до определенного возраста их буквально водили за руку. Этой матери было совершенно невыносимо осознание собственной агрессивной роли по отношению к любимой дочери, ведь это ей приходится налагать запреты и устанавливать правила, а значит, лишать любимое дитя удовольствий. Она боялась выглядеть злой и непонимающей в глазах собственного ребенка. Тут-то и подключался коварный механизм переноса вины на дочку: «Она может, но не хочет!»

 

Нельзя забывать, что агрессивность и любовь, которая неизменно порождает зависимость, — пара абсолютно неразлучная. Подумать только, сколько жертв требует от нас ребенок. Я отказываюсь от карьеры, от отдыха и удовольствий, мало того, ребенок занимает в семье центральное место, которое — что греха таить — должно было бы принадлежать мне, и мне теперь приходится мириться со своей второй ролью... Невольно я начинаю ждать благодарности, а что получаю в ответ? Ребенок не слушается, проявляет строптивость, далеко не всегда исполняет возложенные на него надежды и т. д. Так что же удивительного, если у меня время от времени появляются агрессивные чувства? Признаться, однако, в этих чувствах невозможно, оттого что они вызывают ужасное чувство вины. Как можно считать себя хорошим человеком, проявляя или даже просто испытывая агрессивность по отношению к беззащитному ребенку?!

 

Но эти чувства не исчезнут лишь оттого, что мне стыдно за них, скорее всего они просто примут какую-либо иную, с виду более безобидную форму. Например, форму сомнительных педагогических теорий типа «нельзя детям позволять всё» или «дети умеют сами». Эти теории позволяют снять с себя ответственность, переложив ее на ребенка.

 

Но мы в состоянии ответить за эту свою «вину» и за свою неизбежно агрессивную роль по отношению к детям. Главное, никогда не забывать о том, кто из нас большой, а кто маленький и в чьих руках находится реальная власть. Этой власти не следует бояться. В главе о запретах и требованиях мы уже говорили о том, как важна форма, в которой предъявляются требования или налагаются запреты, как важно не злиться на детей за то, что «они этого хотят», и предлагать ребенку какой-либо компромисс, пусть даже в виде поцелуя.

 

Такую позицию Фигдор назвал «ответственностью за вину». Приобретение душевной способности к этой позиции помогает налаживанию добрых отношений не только с детьми, но и со всеми окружающими[3].

 

У «этих родителей» объективно слишком мало времени, они вынуждены много работать, и у них просто не хватает на все сил. Сюда прибавляются возрастающие запросы детей (в развивающемся мире потребления), что порождает новые конфликты. Тогда родители пытаются переложить ответственность на детский сад. Если же и здесь начинаются проблемы, то и без того шаткое равновесие окончательно разрушается.

 

Еще раз: мы — родители и воспитатели — тоже всего лишь люди, и если мы хотим помочь детям, мы должны научиться понимать себя и свои собственные мотивы, мы должны найти силы признаться в собственной агрессивности, только тогда мы сможем более терпимо относиться к агрессивности наших детей. Человеческие слабости и ошибки нельзя осуждать, к ним надо относиться с пониманием, тогда отпадает потребность в психической защите, и нам становится легче отвечать за свои «прегрешения».

 

Дети — они ведь не только непослушные, они также нуждаются в нашей помощи и с радостью ее принимают. А помощь и опору могут дать прежде всего родители. Поэтому родителям нужна уверенность в собственных силах, а главное, нужно знать, как много они значат для своих детей.

 

Как часто, особенно когда дети не слушаются, мы начинаем верить, что они нас не любят, что мы им не нужны. Надо хорошо запомнить — это не так! Дети не слушаются, потому что им по природе положено исследовать границы собственной власти. Кроме того, детское непослушание часто является бессознательным призывом: «Ну давай, научи меня, как надо!»

 

Очень важно, чтобы воспитатели и родители доброжелательно (без осуждения или скрытого возмущения) умели говорить друг с другом. И чтобы они говорили не только о проблемах ребенка, но и о семейных проблемах. Скажем, если воспитательница знает, что у Саши родители расходятся, она по-другому отреагирует на его агрессивность. В его «злобных выходках» она увидит скрытое послание: «У меня сегодня совсем паршиво на душе, я умираю от страха».

 

Но как родителям приобрести мужество рассказывать о своих семейных делах и тайнах? Очень просто: воспитателям надо воспринимать эти исповеди без критики и без осуждения, ведь ничто человеческое и нам не чуждо.

 

В детском саду дети обычно ведут себя лучше, чем дома. Почему? Да потому, что они прекрасно знают: к воспитательнице нельзя предъявлять требования, которые позволительны дома (а вовсе не потому, что воспитательница умеет то, что не удается родителям). Этому, собственно, следует радоваться как признаку социальной зрелости ребенка: значит, он уже прекрасно разбирается, с кем и как можно себя вести.

 

Добродушие и понимание — вот в чем нуждаются наши дети. И еще — в твердости нашего авторитета. Времена авторитарного и антиавторитарного воспитания, слава Богу, позади. Как мы уже говорили, ребенку нужна твердая опора. В родителях ему нужны родители, а не командиры или товарищи. Товарищей он найдет среди сверстников. А требуя от детей беспрекословного «армейского» послушания, мы воспитываем людей, которыми всегда будет командовать кто-то другой.

 

Существует особый тип обращения с детьми, распространенный прежде всего у русских. Часто в присутствии посторонних мы склонны принижать «своих», в том числе и собственных детей. Нельзя забывать: родители на всю жизнь остаются для детей своего рода высшей инстанцией, и это принижение они понесут с собой через всю жизнь. Им всегда будет казаться, что другие лучше. Короче говоря, это верный путь к развитию в детях чувства собственной неполноценности: если я недостаточно хорош для собственных родителей, то для кого я вообще хорош?

 

Да, нелегко любить ребенка, когда он не слушается, как нелегко в такие моменты продолжать верить в его любовь. Еще труднее заставить его верить в незыблемость нашей любви, не зависящей от его поведения. Если же такое удастся, в конечном итоге мы выйдем победителями и наградой нам будут добрые отношения с нашими детьми и их психическое здоровье.

 

В заключение еще один отрывок из «Маленького принца»:

 

«…Так Маленький принц приручил Лиса. И вот настал час прощанья.

 

— Я буду плакать о тебе, — вздохнул Лис.

 

— Ты сам виноват, — сказал Маленький принц. — Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...

 

— Да, конечно, — сказал Лис.

 

— Но ты будешь плакать!

 

— Да, конечно.

 

— Значит, тебе от этого плохо.

 

— Нет, — возразил Лис, — мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья.

 

Он умолк. Потом прибавил:

 

— Поди взгляни еще раз на розы. Ты поймешь, что твоя роза — единственная в мире. А когда вернешься, чтобы проститься со мной, я открою тебе один секрет. Это будет мой тебе подарок.

 

Маленький принц пошел взглянуть на розы.

 

— Вы ничуть не похожи на мою розу, — сказал он им. — Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили. Таким был прежде мой Лис. Он ничем не отличался от ста тысяч других лисиц. Но я с ним подружился, и теперь он — единственный в целом свете.

 

Розы очень смутились.

 

— Вы красивые, но пустые, — продолжал Маленький принц. — Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она — моя.

 

И Маленький принц возвратился к Лису.

 

— Прощай... — сказал он.

 

— Прощай, — сказал Лис. — Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.

 

— Самого главного глазами не увидишь, — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

 

— Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.

 

— Потому что я отдавал ей всю душу... — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

 

— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.

 

— Я в ответе за мою розу... — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить».